Россия и Запад: война миров

Впервые в истории происходит масштабное боестолкновение, в котором России противостоит не какая-то часть Запада, а весь он целиком – без каких-либо союзников у нас среди западных стран. В основе конфликта лежат цивилизационно-мировоззренческие различия, уверен Игорь ЕВЛАМПИЕВ – доктор философских наук, профессор СПбГУ.

– Итак, главная причина – разница мировоззрений?

– Конечно. Для тех, кто хорошо знаком с историей русской общественно-политической и философской мысли, происходящее было в огромной степени предсказано. С начала XIX века существует мощная традиция русской критики Запада, и вплоть до Октябрьской революции наши мыслители постоянно говорили о неотвратимости гибели западной либеральной цивилизации, о том, что Россия – совсем другая и что конфликт между нами и Западом неизбежен.

Точку зрения, что Запад в кризисе, первым сделал популярной Владимир Одоевский (писатель, мыслитель, председатель общества любомудров. – Прим. «АН») своим философским романом 1844 года «Русские ночи». Для той эпохи такая точка зрения была преувеличением, но, как мы теперь видим, – пророческим. Иногда она принимала у Одоевского забавные формы, особенно в повести «4338 год» (к сожалению, неоконченной), где описано гипотетическое будущее человечества. В ней мир состоит из двух главных частей: это Россия и Китай, а от Европы остались лишь археологические древности, которые не могут до конца расшифровать русские учёные. В газетах пишут, что они открыли какой-то немецкий язык, какого-то Гёте… Америку населяют одичавшие народы, и русским приходится решать проблему обустройства их жизни. А в одном месте говорится примерно так: когда-то было, что Россия занимала не оба полушария…

– Так в чём же наше отличие от Запада?

– Прежде всего отметим, что Запад и Европа – не одно и то же. Европа – это более широкое и богатое смыслами понятие, чем Запад. Мы, русские, – европейцы, мы носители европейской культуры, лучших её традиций. Для понимания различий между нами и Западом чрезвычайно важны два факта: наша преемственность от Византии (через принятие православия) и монголо-татарское иго.

Монгольский элемент дал нам пассионарность, напряжённую внутреннюю динамику, страстность. Он сделал нас более радикальными, внутренне противоречивыми. Что же касается Византии, то интересно следующее: в оценке её влияния сошлись (хотя и частично) совершенно полярные русские мыслители – Александр Герцен, традиционно относимый к западникам, и Константин Леонтьев, консерватор, радикальный славянофил. В работе «Византизм и славянство» Леонтьев дважды упоминает Герцена в положительном ключе, хвалит его наблюдение, что Византия после крушения Рима единственная сохранила великое римское наследие, наследие античной культуры. Рим – это первая империя культуры, быть римским гражданином – значит быть культурным человеком. Именно это стало главным позитивным качеством византийской, а затем и европейской цивилизации, и эта черта была получена ими как наследие Рима.

Леонтьев озвучивает совершенно парадоксальную для его эпохи мысль, которая впоследствии стала достоверной исторической гипотезой: Запад стал культурным только благодаря малозаметной подпитке от Византии, и лишь в IX веке с появлением империи Карла Великого Запад стал развиваться самостоятельно, без византийского влияния (западные историки, конечно же, в большинстве отрицают это, для них Византия с её православием – до сих пор растленная и гниющая). Более того, феномен итальянского и в целом европейского Возрождения, подчёркивает Леонтьев, обусловлен именно влиянием византийской культуры.

– Даже так?

– С конца XIV и особенно в начале XV века, предчувствуя гибель Византии, которая произойдёт в середине XV века (под натиском турок. – Прим. «АН»), византийские мыслители активно перебирались в Италию. Они-то и подпитали Возрождение, определившее всё последующее развитие Европы, – таков был последний импульс, который передала Византия Западу.

И нам, русским, Византия передала ту же самую культурную эстафету. Мы стали наследниками не только православной, но и великой культурной империи. Что такое Запад? Это цивилизация, где на первый план вышли материальные ценности, прагматика. А Византия и Россия – это цивилизации, где духовные ценности господствуют над материальными. И вот теперь мы видим, как практичный и материалистический Запад, вообще утративший понимание духовных ценностей, сталкивается с Россией, для которой они на первом месте. Часто можно услышать издёвки над идеей русских духовных скреп, но любой объективный историк увидит, что это всегда было нашей характерной особенностью.

– Минуточку, а почему же Запад не перенял духовность у Византии, если она влияла на него?

– Во многом перенял, о чём я сказал выше, но эта тенденция, особенно ярко проявившаяся в эпоху Возрождения (в XV–XVI веках), на Западе была постепенно побеждена другой. Вспомним наблюдения классических славянофилов – Ивана Киреевского, Алексея Хомякова. Они подчёркивали происхождение Запада от конгломерата варваров, завоевавших Рим. Ценности германских племён (тевтонов, англосаксов, франков и т.д. – Прим. «АН»), ставших главным слагаемым западной цивилизации, – это собственная личность, честь, воинское достоинство, индивидуализм, а в конечном счёте – эгоизм. Властный эгоизм. Я сижу в своём замке, и в этом заключается моё социальное бытие, основанное на принципе силы, которой окружающие должны подчиниться. Классический западный либерализм в XVIII веке придал этому принципу предельно гибкую, «цивилизованную» форму, но вовсе не устранил его. История наглядно показала, что тирания большинства, осуществляемая вполне «демократическим» образом, через избирательные процедуры, ничуть не лучше, чем авторитарная тирания одного. А Византия и Россия в глазах славянофилов – это община, духовный синтез, церковь как духовное единство. Главным принципом устройства общества здесь стала хомяковская соборность – согласие всех в Истине, всеобщее духовное единство. Хотя, конечно, на практике этот принцип реализовался далеко не всегда.

– Некоторые наши западники горюют, что Русь приняла православие, а не католицизм. Если мы говорим, что нынешний конфликт уходит корнями в цивилизационно-религиозный выбор князя Владимира, мы даём им ещё один повод погоревать.

– Этот вопрос ставил Герцен – и вполне здраво ответил на него. При всём негативном отношении Герцена к православной церкви (не к культуре, а именно к церкви) он говорил, что принятие православия было абсолютным благом для Руси: если бы мы приняли католицизм, то он вскоре «превратил бы её во вторую Хорватию или во вторую Чехию». Мы стали бы придатком Запада. Когда подобное говорит Леонтьев, можно воспринять это с оговорками, но раз уж такое говорит Герцен…

– В общем, нашим западникам нужно лучше читать классика западничества.

– Да! Я бы даже сказал, что Герцен – самый радикальный критик Запада. Пожив в Западной Европе, он был разочарован её бездуховностью, мещанством. Герцен вынес приговор: она идёт к варварству, потому что главное её достижение – высокая культура – утрачивается, и в ней всё больше господствует психология «лавочников», «мещан». Именно Герцен первым стал употреблять слово «мещане» в негативном смысле. Миссия России, по его мнению, – переняв и развив культуру Европы, спасти её от духовной деградации, осуществить духовно-культурную революцию, которая вернёт её на прежний путь.

– Любопытно. Фёдор Тютчев, напротив, считал, что миссия России – спасти Европу от революций.

– Здесь нет фундаментального противоречия.

– Серьёзно?

– Полагаю, именно в ответ на статью Тютчева «Россия и революция» Герцен написал работу «Развитие революционных идей в России». Они полностью сходятся в оценке тогдашних французских революций 1830 и 1848 годов. Оба оценивают их негативно, оба говорят об обречённости Запада и о том, что Россия должна спасти его. Расхождение заключается только в том, что Тютчев предпочитает для этого эволюционный путь, а Герцен – революционный. Впоследствии революционный радикализм Герцена привёл его к антироссийской позиции, к поддержке польского восстания, но это связано с его идеалистическим представлением о поляках: он видел в них людей высокой культуры и не замечал их националистической ограниченности и имперских притязаний.

Кстати, о Тютчеве. Исследователи его наследия многократно недоумевали: почему человек, проживший на Западе даже больше, чем в России, так сильно не любил Европу? В том-то и дело, что он любил старую Европу, создавшую великую европейскую культуру, – и ценил Россию за то, что она в отличие от нового, либерального Запада хранит её и несёт в будущее. Он часто выдвигал на первый план империю и церковь, но в реальности они для него были только орудиями развития культуры, именно культура имела для него главное значение.

И ещё кое-что насчёт русского мировоззрения. Точное его определение есть в книге известного мыслителя русской эмиграции, православного священника Василия Зеньковского, которая была издана в 1948 году и называется «История русской философии» (на мой взгляд, лучшая история нашей национальной философской традиции, пусть и не без тенденциозности в некоторых моментах). Для описания русского характера он предлагает парадоксальный термин – мистический реализм. Западное мировоззрение предполагает встроенность человека в материальный мир и удовлетворённость своим положением: есть законы природы, человек признаёт свою подчинённость им, использует их и живёт так, чтобы получать от жизни удовольствие. А мы не удовлетворены своим материальным существованием, не хотим господства над нами законов природы, мы видим, что ещё есть высшая действительность, божественная, и пытаемся прорваться в неё, совместить её с материальной, несовершенной действительностью. Мы – метафизики, пассионарно творческие люди. Русская противоречивость, о которой я сказал в самом начале, имеет глубоко положительный результат (хотя, конечно, имеет и отрицательные проявления) – она выражается в бесконечном напряжённом творчестве. Духовность, подлинная духовность, – это непрерывное развитие, динамика, сотворение новых форм. Впрочем, это сложный процесс, зависящий от множества факторов, и не всегда он даёт плоды: сейчас культурных форм нам явно недостаёт.

– Хорошо, с различиями между ними и нами вроде бы понятно. А столкновение-то чем вызвано? Нехай мы разные – почему война?

– Каждая цивилизация стремится к расширению, и каждая воспринимает свою модель как единственно верную. Две противоречащие друг другу модели не могут сосуществовать, если претендуют на всемирное значение. А значит – столкновение неизбежно.

Источник: argumenti.ru