Рейтинг ТОП-10 современных архитекторов

Практически каждый наш человек, поклеив самостоятельно обои и побелив потолок, обретает уверенность, что разбирается в ремонте и дизайне квартиры, следовательно, имеет квалифицированное суждение о строительстве и об архитектуре; ну а если так, то уже несложно подняться до высот градостроительства и планировочных схем развития территорий. И намного проще было бы переубедить средневекового мракобеса, что земля не плоская, а квадратно-гнездовая, а то и шарообразная, чем попробовать простому человеку попытаться растолковать азы архитектуры.

Это неблагодарное занятие. Как сказал очень умный российский архитектор Левон Айрапетов: “Оно им не надо; обойчики, побелочка — уже чистенько, уже можно жить”.

Беспощадная правота этих слов засела в моей голове на десятилетия. Во внутреннюю архитектурную кухню я попал сначала по случаю: один из совладельцев ночного клуба “Феллини”, где в 1990-х годах я любил культурно проводить досуг, познакомил меня с очень неординарно мыслящим архитектором Игорем Пищукевичем, строившим дома почти всем олигархам.

Спустя несколько лет, когда я по случаю стал ненадолго бенефициаром некоего производства строительных материалов, я позвонил Игорю и попросил совета — мне нужны были заказы. Он познакомил меня со звездой коммерческой архитектуры Борисом Левянтом.

Тот, в свою очередь, свел с архитектурными педагогами Владиславом и Людмилой Кирпичёвыми, а далее я уже двигался со всеми остановками, знакомясь с каждым значимым архитектором. Поскольку до этих событий журналистская стезя моя петляла по органам исполнительной власти, мне посчастливилось знать множество официальных (и неофициальных, но влиятельных) лиц. Когда в середине 2000-х начали принимать всякие маловразумительные законы, затруднившие и/или парализовавшие архитектурно-планировочную деятельность, строительство и девелопмент в целом, группа ответственных архитектурных товарищей попросила меня помочь расшить некоторые административные узлы. Они наделили меня должностью в Союзе архитекторов; это был вопрос статусности для сношений с внешним миром — я стал ходить на совещания к вице-премьерам и на министерские коллегии. Для расшивки же наибольших трудностей — для внесения корректировок в принятые законодательные акты — я выстроил следующую схему. Мы, как творческий союз, заручились поддержкой профильных аудиторов Счётной палаты, представителей правительства в обеих палатах Федерального собрания, нашли компетентное лицо, могущее взять на себя законодательную инициативу — им оказался, по стечению обстоятельств, мой товарищ Андрей Молчанов, сенатор от Ленобласти и владелец Группы ЛСР. Дальше нужные поправки и экспертные заключения были заказаны в Институте законодательства и сравнительного правоведения при Правительстве РФ. Как нельзя кстати оказалось мое дополнительное образование в сфере земельно-имущественных отношений, полученное мною в первой половине 2000-х годов в Российской академии госслужбы: я знал волшебные профессиональные слова и их значение. И, хотя я по базовому образованию не архитектор, а искусствовед, многолетнее барражирование в архитектурных и девелоперских кругах позволило сформировать свой, авторский взгляд на зодчество, вопросы расселения и территориального планирования.

 А вот хорошо бы тут передвинуть объекты и поиграть с архитектурой

Один очень толковый и компетентный мой товарищ, бывший архитектор Санкт-Петербурга, Олег Харченко, был назначен главным архитектором Олимпстроя. Я часто ездил к нему в офис у Динамо, мы обсуждали всякие профессиональные вопросы. И он мне жаловался: “Вот, мы спроектировали весь комплекс олимпийских зданий и сооружений. Приезжают высокие официальные лица. Смотрят макеты, чертежи, всё им нравится. Потом кто-нибудь из них предлагает: а давайте передвинем этот объект на триста метров вправо, а вот эти два поменяем местами — ведь так же будет лучше, правда? И все присутствующие согласно кивали головами, дескать, да, давайте попробуем, ну что нам стоит подвигать эти объекты”. Тут Олег Андреевич закатывал глаза и замолкал. Я тоже сидел с закатанными глазами, после чего мы ехали куда-нибудь махнуть по рюмашке. Ибо в этих эпизодах сокрыта была вся суть российских отношений между теми, кто заказывает, и теми, кто исполняет эту застывающую в камне музыку.

Бездарный и ещё бездарнее

В середине 2000-х мне довелось наблюдать изнутри, как проходило строительство торговых галерей “Времена года” на Кутузовском проспекте. Инициатор и движитель проекта Юрий Тюменцев пригласил одарённого, тонкого и рафинированного, московского архитектора Владимира Плоткина. Того, что сделал Плоткин, даже в мировых столицах не было — более-менее похожий проект появился в Хьюстоне только в 2013 году, это был полный редевелопмент фешенебельного магазина Saks 5th Avenue. Более-менее похожие вещи, только для монобутиков самых дорогих брендов мира делал Питер Марино, нью-йоркский гений роскошных интерьеров. Плоткин же предложил концептуально новую вещь — как фасадные решения с тысячами меняющих цвет светильников, так и с шахматным планарным остеклением. Планарное остекление — это когда стена полностью состоит из фрагментов стекла, скреплённых специальными крепежами, пауками-спайдерами, и держится эта конструкция на тросах-растяжках. Для России это вообще была диковинка, потому что и производителей было немного этих спайдеров, и монтаж был сложным. В частности, по уму, закреплять стеклоблоки болтами нужно было специальными ключами с динамометрами, показывающими усилие: недовернёшь — будет стекло болтаться, ибо из-за перепадов температур стеклоблоки линзуются, стекла становятся то выпуклыми, то вогнутыми, и расшатывают крепление; выпавший с высоты третьего этажа стеклоблок рубит человека пополам, как огромная гильотина с лезвием весом в триста килограмм. Если же перетянешь болт — стекло лопается. Проект на тот момент было шедевральный, необычный, революционный для Москвы. Тюменцев кредитные деньги не экономил, строил как для себя, от души и на совесть. И тут едет по кутузовскому проспекту тогдашний мэр Лужков и кто-то из доброжелателей обращает его внимание на уже почти законченную постройку. Что тут началось! “Вырвать этот гнилой зуб из моей Москвы! — визжал Лужков. — Кто это разрешил? Как Москомархитектура это разрешила? Где там красота? Это же уродство! Не подпишу! Не позволю! Пусть переделывают!” Бедный Плоткин, нежнейшей души человек. У него ещё мама тяжко болела, и тут такое. А Лужков требовал украсить здание “архитектурой” — ну хотя бы пристроить любимые его супругой Е.Батуриной башенки, которые так и назывались в её честь “е-батуринами”. Ну, кое-как, с подключением крайне серьёзных и неулыбчивых людей, к мнению которых даже Лужков считался, вопрос утрясли, бумаги подписали, здание ввели в эксплуатацию в срок, это место потом долго было самым козырным в Москве, а всё благодаря талантливой концепции Плоткина и добросовестным подрядчикам — черногорскому монолитчику Саше “Роклеру” и московскому сербу Роману Гиричу, взявшему на себя смелость и риски планарного остекления и внутренних работ, где сплошное остекление сочетается с отделкой состаренным дубом. Это до сих пор производит впечатление дороговизны и минималистичной роскоши.

Проблема архитектурных проектов в той же России состояла не в отсутствии талантов у архитекторов — таланты в России как раз мощнейшие, — а в отсутствии продвинутости и прошаренности у отдельных должностных лиц. Нет общей культуры, нет знания истории искусств, в том числе и истории мирового зодчества, и посему чувства и вкусы неокультурены, неоцивилизованы, необточены. Плюс к этому дико-варварские устарелые СНИПы, строительные нормы и правила, и кишковыматывающая процедура согласования. Когда строились те же “Времена года”, на согласования ушло семь лет, а на стройку два года. Чтоб что-то построить нехитрое, надо было собрать около полутора тысяч подписей, и занимало это два года и больше. Плюс самодурство. Когда другой выдающийся российский архитектор Сергей Скуратов спроектировал дон-строевский комплекс на Мосфильмовской, и уже коробка стояла, и тепловой контур был закрыт, Лужков внезапно решил, что одно из зданий, которое повыше, нарушает ландшафтную красоту Москвы, и потребовал срезать несколько этажей. В конце концов, новый мэр Собянин оказался мудрее, здание оставили как есть, но крови у Скуратова было выпито немало.

Мой товарищ Дмитрий Глухов, человек сложной судьбы, задумал в своё время построить торговый комплекс “Наутилус” на Лубянке. Задумано — сделано. “Какой самый яркий эпизод во всём строительстве тебе запомнился наиболее отчётливо?” — спросил я его как-то. Он говорит: “Яркий солнечный день, мы роем котлован в самом начале Никольской улицы. Вдруг, говорит, сзади меня обхватывают стальными клешнями, ласты мне заворачивают за спину по самое не могу, мягко так приподнимают и забрасывают в чёрную “Волгу” с занавесочками. Везут. Недалеко, совсем рядом. И беседуют ласково, но очень строго: оказалось, ковшом наш экскаватор перебил два толстенных кабеля, соединявших Лубянку с Ясенево. Ну я им и говорю: пардон, но они ж тут на картах не обозначены. А они мне: у нас много чего нигде не обозначено… Сердились сильно… Ругались. Потом, короче, видят, что мы приличные придурки, делом всё-таки занимаемся, а не вредительством, уладили вопрос”. Сейчас Дмитрий Глухов, под именем отца Родиона, принял постриг и в монашеском подвиге отмаливает свои девелоперские и прочие художества в Оптиной Пустыни.

Плохая архитектура плохо влияет на людей. Это давно известно, что в кварталах однотипных высотных жилых застроек люди пребывают в депрессивных состояниях, хоть в Париже, хоть в Москве. Но ведь это было вызвано суровой необходимостью — надо где-то расселять людей в условиях постоянной нехватки бюджетных средств на расселение и благоустройство. А это тяжкая градостроительная задача — всё же завязано на занятость, где люди работают, чтоб выжить, куда ездят каждый день работать и ночевать. Если изначально было всё сделано бездарно и ещё бездарнее, то как теперь выправлять косяки пятидесятилетней, а то и вековой давности? И это с нашей точки зрения решения были бездарными, а с тогдашней, скажем, когда затеяли строительство хрущоб, это было прогрессивное решение — быстро и дёшево расселить людей из подвалов, бараков и коммуналок. Маленькие площади, чтоб дешевле было отапливать, пять этажей, чтоб не нужен был лифт, заводское изготовление всех элементов и лишь сборка на площадке со скоростью этаж в день. Семье из трёх человек переехать из комнаты в 11 метров в коммуналке с 10 семьями в отдельную двухкомнатную квартиру 43 метра, с балконом, с кладовкой, с горячей водой — это уже был без пяти минут обещанный коммунизм. Ещё и хлеб, чай и горчица в столовках были бесплатными одно время, это был уже настоящий коммунизм, без всяких глупостей — можно было в СССР выжить без денег в начале 1960-х годов.

Можем копать. Можем не копать.

Архитектор — заложник как заказчика, который блажит как хочет, и согласовательно-разрешительных инстанций, которые дуркуют как заблагорассудится. Есть сложные случаи, когда заказчик, какое-нибудь государственное учреждение, передаёт заказ девелоперу, на которого перекладывает весь ассортимент хлопот, забот, нервотрёпки и неприятностей, которые в простом русском обиходе называют медицинским термином “геморрой”; часто нахлобучивание геморроя девелоперу не сопровождаются справедливыми финансовыми вливаниями, а только обещаниями финансировать строительство по мере. То есть девелоперу предлагается наживать геморрой за свой счёт или брать кредит в банке под обещания заказчика заплатить, если выполненная работа ему понравится. Это не шутка, так было с подрядчиками “Олимпстроя” — вы стройте, деньги будут. Многие жаловались, что денег так и не дождались — каких-то там десятков и сотен миллионов полновесных, но условных единиц. По такой же схеме работали и в жилищном строительстве. Например, мой товарищ Сергей Козловский, хозяин “Инком-недвижимости”, мне пояснил свою позицию: “Ты видишь, какое дело: я не жадный, и не подлый, но сколько раз было, что мы делали предоплату, и подрядчики либо пропадали с деньгами, либо делали немыслимую дрянь, приходилось потом переделывать и платить ещё раз. Мы — крупная серьёзная компания, на рынке с самого начала рынка. Гарантия — наша репутация.” Это было чистой правдой. Я ни разу ни от кого не слышал, чтобы Сергей Козловский кого-то шваркнул.

Девелопер и архитектор — это как связка продюсер и режиссёр. Они друг от друга сильно зависят, и сложно сказать, кто созависимее. Но девелопер однозначно уязвимее. У меня есть товарищ, совершенно феноменальный человек, Игорь Погребинский, девелопер, некогда основавший очень динамичную компанию “СТД-девелопмент”. Если его не знать хорошо, он производил на людей пугающее впечатление. Когда я его первый раз увидел, было ощущение, что на тебя едет локомотив — такая внутренняя сила и напористость исходила от него. Как я понял, иначе бы он не смог строить в Москве театры и всякие культурные объекты. В самом названии компании, в самой аббревиатуре СТД, крылся Союз театральных деятелей. Некоторые называют театральную среду серпентарием (то есть гадюшником по-простому), но это же на самом деле очень чувствительные и израненные люди, и защищаться творческая интеллигенция может лишь лёгкими покусами друг друга, добавляя для эффективности немножко желчи в укус. С одной, значит, стороны у Игоря Погребинского были такие сложные по нраву люди, как Галина Вишневская, с другой такие оригиналы, наделённые властными полномочиями, как Юрий Лужков с супружницей и ближайшим окружением, с третьей стороны банки, где нужно брать кредиты, с четвёртой стороны были разрешительные всякие органы, проявляющие дружелюбие стайки гиен, а с пятой — интеллигентная общественность, которой никогда, ни при каких обстоятельствах, невозможно угодить. Неудивительно, что такая многосторонняя обковка делает из московских девелоперов вроде Погребинского не просто людей-гвоздей, как большевиков, а людей-дюбелей, которые можно забивать кувалдой в бетон. И вот таких людей может обескуражить только ответственность перед тысячами людей: случился кризис в конце 2000-х, всё обвалилось, банки перестали кредитовать, люди перестали покупать, но не перестали требовать денег. И вот, прихожу я к Погребинскому на Страстной бульвар, а он сам не свой. Я говорю: “Игорь, чего это ты не ругаешься скверными словами, не гоняешь никого, на уши не ставишь? Тебе плохо?” А он так тихо, смиренно, отстранённо: “Да не просто плохо… нам п…ц”. Я, как мог тогда, постарался помочь, предложил построенные уже офисные здания тем, у кого были либо в загашниках заныканы десятки миллионов долларов, либо был доступ к таким деньгам. Я искренне сочувствовал, потому что знал, что девелопмент — одна из самых ответственных профессий в мире, отвечаешь за чужие деньги, за судьбы десятков доверившихся тебе компаний и тысяч людей, и всем надо платить, платить, платить, а взамен недовольство, критика и зависть.

В художника каждый плюнуть норовит

Архитектор в своей профессиональной сути — тот же девелопер, потому что множество девелоперских хлопот зависит от архитектора. И это вопросы не творческие, они в данном случае дело десятое. На самом ведь деле, архитектура — это не причудливые изгибы фасада и радующие эстетов интерьеры, а максимальный выгон площадей из того куска пространства, которое удалось выдрать девелоперу из городских властей. Людей серьёзных больше интересует геоподоснова, коммуникации, качество бетона и арматуры, цены на подрядные и субподрядные работы. А упаковать всё можно в любую оболочку — хучь в ажурные барочные и модерновые изгибы, хучь в брутальные минималистичные прямые. В тех же “Временах года” 60 миллионов долларов ушло на бетонные работы, включая цоколи и паркинги, и только двадцать на фасады и на внутреннюю отделку. Сколько получил Плоткин, я у него не спросил из деликатности. Традиционно архитектурное бюро берёт 8 процентов от стоимости проекта, а дальше как договорятся архитектор и девелопер.

Хорошие концепции и идеи не всегда воплощаются их авторами, и не всегда имена этих авторов становятся известными общественности. Например, идея использовать пространство под Манежной площадью пришла Владиславу Кирпичеву, он сделал проект, но это было слишком свежо и революционно. Он, не имея возможности получить проект сообразно масштабу своего таланта, занимался обучением детей архитектуре, развитию у них способностей к пространственному мышлению. Многие титаны современной российской архитектуры прошли через его школу ЭДАС (Экспериментальная детская архитектурная студия); там же отучились их дети, а теперь учится уже третье поколение московских архитекторов. Мои дети тоже у него и у Людмилы Кирпичёвой учились, и мозги это обучение разгоняло превосходно; более того, имея огромный опыт жизни и преподавания на Западе, Кирпичёвы знакомили российских детей с лучшими образцами современной мировой архитектуры и дизайна.

Благодаря Кирпичёвым я познакомился со многими западными выдающимися мастерами — от Захи Хадид до Эрика Мосса. Правда, Заха не пила, я ей в ресторане Дома архитекторов подливал только водичку. Это, очевидно, плохо сказалось на её здоровье. Зато остальные оказались вполне себе творческими личностями, и людьми хорошими, без чувства собственной важности и выпендрёжа.

В Москве был ещё один центр притяжения всего свежего и прогрессивного — Ц:СА (Центр современной архитектуры), который создала и которым руководила Ирина Коробьина, дама редкого благородства — как души, так и происхождения, она столбовая дворянка, потомок древних боярских родов. В конце 2000-х её назначили директором Музея архитектуры имени Щусева, что около Кремля; это четвёртый музей России по единицам хранения, которых там больше миллиона. Поскольку архитектурная среда не лучше театральной, грызться и собачиться за распределение музейных бюджетов Коробьина не стала, и благородно, как Сулла, уступила место тем, кто был готов на всё, что угодно, ради статуса.

Вообще, музейное и выставочное дело в России много лет находилось в загоне. Средств музеям не давали, а из-за бедности денежного довольствия и нищеты музейных работников называли “музейными крысами” по аналогии с “церковными мышами”. Это крайне несправедливо, ибо в церковь человек приходит в надежде на будущее, а музей за памятью о прошлом. Память нужно сохранять, это основа личности и основа народа. Кто есть человек, который не помнить, кто он и откуда? Такие люди называются манкуртами. Чтобы всё общество не превратилось в стадо манкуртов, музеям следует давать большое количество денег. Смысл этого — огромное количество сокровищ пылится в запасниках, не может быть выставлено, ибо нет площадей, а площадей нет, потому что нет денег.

На самом деле, ничто так не облагораживает и не развивает нацию, как музеи и театры, где дают спектакли, балет и концерты классической музыки. Австрия, например, где с театрами и музеями всё в порядке, облагороженное население в состоянии производить изделия, лучшие в мире в своём классе, например, пистолеты Глок и Мерседесы-Гелендвагены.

Заказ на строительство музея или театра — это пик, предел мечтаний творческого начала любого архитектора. Это когда одно искусство может послужить другому от всей души; при этом заказчики музейных или театральных сооружений проявляют гораздо больше вкуса, интеллекта и смелости при выборе проекта. Почти все самые знаковые театральные и выставочные проекты, сделавшие имя своим творцам, стали знаковыми объектами, символами городов и даже стран, где они были построены. Как мы не представляем себе Парижа без Эйфелевой башни (бесполезного по сути сооружения), так мы и не представляем себе Бильбао без музея постройки Фрэнка Гери или Сидней без оперного театра. И если архитектору не мешают работать, не гавкают под руку и не выносят мозг, то любое талантливое сооружение становится арт-объектом и культурным аттрактором, привлекающим туристов и их деньги. Так стало с деревней Vitra, которая рядом с Базелем, но на немецкой земле. Хозяева фабрики Vitra, производившей стулья, для строительства кампуса пригласили молодых и тогда неименитых архитекторов построить объекты общественного назначения — остановки, пожарную станцию и прочее. И что? Теперь Vitra получает от туристов в разы больше, чем от стульев.

Так кто же у нас самый-самый?

Самого-самого главного архитектора ни в России, ни в мире нет. В архитектурном мире дают Притцкеровскую премию. Это самая престижная награда в этом мире, как медаль Филдса у математиков, так и Пулитцер у журналистов. Про Нобелевку мы уже не говорим, её стали давать кому попало.

Но если вот говорить о мэтрах, которые сделали знаковые объекты, и которые сказали действительно новое слово в архитектуре, и ещё скажут, ибо мы берём и живых и сравнительно здоровых пока ещё деятелей, то мы бы обратили внимание на эти вот десять имён, хотя их, конечно, больше, и этот список не полностью справедлив, как тут быть в вопросах вкусовщины и личных предпочтений? Но, по крайней мере, от этого списка можно оттолкнуться.

1. Рон Арад. Его считают больше дизайнером, но у него мозги работают крайне необычно. Построенный по его проекту торговый комплекс Mediacite или Музей дизайна можно вполне счесть за памятники инопланетной цивилизации.

2. Фрэнк Гери. Ещё один инопланетянин. Говорят, что проект он делает так: бросает скомканные листы бумаги на стол и требует от конструкторов, чтоб они перевели это в бетон, металл и стекло.

3. Михаил Хазанов. Никогда не выпячивает себя, но его здания и сооружения становятся знаковыми объектами, например, комплекс зданий Правительства Мособласти или труба для горнолыжников в Красногорске.

4. Питер Марино. Всегда затянутый в кожу, выглядящий как садомазогей-детерменикс, тем не менее счастливо женатый муж и отец, и знаменитый коллекционер ультрасовременного искусства. Возможно, самый дорогой архитектор в Америке. Если это так, он того стоит.

5. Патрик Шумахер. Он не столь известен общественности, сколько его покойная компаньонша Заха Хадид, давшая имя их совместному бюро. Но именно Патрик придумал стиль “параметризм”, благодаря которому Заха стала архитектором номер один в мире.

6. Ренцо Пьяно. А что про него сказать? Он построил Центр Помпиду в Париже и перевернул все традиционные представления об архитектуре. Постройки у него бывают странные, но очень функциональные. В Хьюстоне я очень много провёл времени в его здании, построенном для коллекции семьи ДеМенил/Шлюмберже. Хорошо он сделал.

7. Вольфганг Прикс. Более известен по его бюро Coop Himmelbl(l)au. Архитектурное хулиганье. Его Musee des Confluences в Лионе — это гимн деконструктивизма.

8. Сергей Чобан. Возможно, единственный российский архитектор, полностью интегрированный в европейскую архитектурную среду. Его даже указывали немецким архитектором, как Василия Кандинского указывали в свое время немецким художником. Среди самых знаковых его объектов в России — башни «Федерация» в Москва-сити.

9. Жак Херцог/Пьер де Мерон. Этих швейцарских архитекторов затруднительно разделить, как сиамских близнецов. Может, они тоже не отсюда, судя по их архитектуре, например, по мюнхенской Аллианц-арене или Эльбской филармонии.

10. Клаудио Сильвестрин. Самый максимальный минималист. Этим про него всё сказано.

И в России, и в Европе, и в Америке, и в Японии, и в Бразилии есть много замечательных архитекторов. Но мы постарались отразить — на свой вкус — тех, кто определяет архитектурный облик эпохи и по которым наши потомки будут судить о духе нашей эпохи. Я как-то спрашивал Игоря Пищукевича: “Как ты думаешь, когда появится новый большой стиль, вроде ампира, ар-нуво, ар-деко…” Игорь, человек очень умный, пожал плечами и ответил: “Наверно, на очередном сломе эпох”. Что ж, время нового большого стиля уже наступает. Ждём-с.

Источник: argumenti.ru